Неточные совпадения
— Теперь дело ставится так: истинная и вечная мудрость дана проклятыми вопросами Ивана Карамазова. Иванов-Разумник утверждает, что решение этих вопросов не может быть сведено к
нормам логическим или этическим и, значит, к счастью, невозможно. Заметь: к счастью! «Проблемы идеализма» — читал? Там Булгаков спрашивает: чем отличается человечество от человека? И отвечает: если
жизнь личности — бессмысленна, то так же бессмысленны и судьбы человечества, — здорово?
— Да вот я кончу только… план… — сказал он. — Да Бог с ними! — с досадой прибавил потом. — Я их не трогаю, ничего не ищу; я только не вижу нормальной
жизни в этом. Нет, это не
жизнь, а искажение
нормы, идеала
жизни, который указала природа целью человеку…
Очнувшись, со вздохом скажешь себе: ах, если б всегда и везде такова была природа, так же горяча и так величаво и глубоко покойна! Если б такова была и
жизнь!.. Ведь бури, бешеные страсти не
норма природы и
жизни, а только переходный момент, беспорядок и зло, процесс творчества, черная работа — для выделки спокойствия и счастия в лаборатории природы…
Но к
жизни в материи этого мира нельзя применить абсолютного, как закон и
норму.
Абсолютная
жизнь есть благодатная
жизнь, а не
жизнь, исполняющая закон и
норму.
Дух, свободный в своем внутреннем опыте, становится навязчивым и насильническим; он открывается относительной, внешней
жизни не как живой опыт, а как извне навязанный, безжизненный принцип или
норма.
Поэтому русская душевная
жизнь более выражена, и выражена в своих крайних элементах, чем душевная
жизнь западного человека, более закрытая и придавленная
нормами цивилизации.
Нельзя нормально познавать без этики познания не потому, что логика и гносеология имеют исключительно дело с
нормами долженствования, а потому, что познание есть функция
жизни и предполагает здоровую
жизнь познающего.
Реальная критика относится к произведению художника точно так же, как к явлениям действительной
жизни: она изучает их, стараясь определить их собственную
норму, собрать их существенные, характерные черты, но вовсе не суетясь из-за того, зачем это овес — не рожь, и уголь — не алмаз…
А это разве не абсурд, что государство (оно смело называть себя государством!) могло оставить без всякого контроля сексуальную
жизнь. Кто, когда и сколько хотел… Совершенно ненаучно, как звери. И как звери, вслепую, рожали детей. Не смешно ли: знать садоводство, куроводство, рыбоводство (у нас есть точные данные, что они знали все это) и не суметь дойти до последней ступени этой логической лестницы: детоводства. Не додуматься до наших Материнской и Отцовской
Норм.
Жить так,хлопать себя по ляжкам, довольствоваться разрозненными фактами и не видеть надобности в выводах (или трусить таковых) — вот истинная
норма современной
жизни.
Есть в предыдущем поколении и другие исключения из определенной нами
нормы. Это, например, те, суровые прежде, мудрецы, которые поняли наконец, что надо искать источник мудрости в самой
жизни, и вследствие того сделались в сорок лет шалунами, жуирами и стали совершать подвиги, приличные только двадцатилетним юношам, — да, если правду сказать, так и тем неприличные. Но об исключениях такого рода распространяться не стоит.
Грубая, громадная и могучая
жизнь непрерывно делает свою слепую, жестокую работу, а где-то далеко внизу, в ее ногах, копошится бессильная медицина, устанавливая свои гигиенические и терапевтические «
нормы».
Каждое из этих устремлений страждет разъединением и в нем находит границу,
норму же имеет в преодолевающем «отвлеченность» задании целого,
жизни в триединстве истины, добра, красоты.
Или брак, который тоже представляет собой особый вид аскезы в поле, или духовно монашествующее девство, прямой путь половой аскезы: таковы две предустановленные
нормы, указующие путь чистой и достойной половой
жизни.
Что такое эстетическое оскудение отнюдь не составляет
нормы церковной
жизни, об этом красноречивей всего свидетельствует несравненная красота православного культа и художественные сокровища его литургики [Знаменательно в этом отношении явление К. Н. Леонтъева, эстета из эстетов, и, однако, нашедшего себе религиозный и эстетический приют в лоне православия, в тиши Афона и Оптиной, на послушании у старца Амвросия, и кончившего дни иноком Климентом.
Мир идей, идеальное все, актуально содержащееся в Софии, для мира тварного существует не только как основа или причинность (в вышеуказанном смысле), но и как
норма, предельное задание, закон
жизни, аристотелевская энтелехия в отношении к потенциальному состоянию бытия.
Если грехопадение сопровождалось глубоким извращением в
жизни пола, являлось прежде всего болезнью первозданного брака, то в искуплении следует видеть оздоровление природы брака, благодаря которому онтологически он становится уже «во Христа и во Церковь», соответствует его внутренней естественной
норме, вытекающей из полноты образа Божия в человеке.
Потому что ценность
жизни определяется не малым разумом, не логическими
нормами и методами, а великим разумом «нутра», творящим человеческое «я».
У человека, задавленного условностью цивилизации, её порабощающими
нормами и законами, есть жажда периодически возвращаться к первожизни, к космической
жизни, обрести не только общение, но и слияние с космической
жизнью, приобщиться к её тайне, найти в этом радость и экстаз.
Идеи правды, истины, красоты должны перестать быть
нормами и правилами
жизни и стать энергиями
жизни, внутренним, творческим огнем в человеке.
Нельзя разрешать нравственные задачи
жизни автоматическим применением общеобязательных
норм.
Телеологическая этика всегда обнаруживает отсутствие нравственного воображения, ибо мыслит цель как
норму должного, а не как образ, т. е. порождение творческой энергии
жизни.
Цель
жизни есть вечное творчество, а не повиновение
нормам и принципам.
Не убий, не укради, не прелюбодействуй — все это может быть
нормой, правилом для грешной
жизни мира, все это относительно к ней.
Евангельская этика основана на бытии, а не на
норме, она
жизнь предпочитает закону.
Есть ли это
норма и правило
жизни?
Это есть господство общества и общего с его законами и
нормами над внутренней, интимно-индивидуальной и неповторимой в своем своеобразии
жизнью личности.
Кантовская этика закона противополагает себя принципу эвдемонизма, счастья как цели человеческой
жизни, но под счастьем и эвдемонизм понимает отвлеченную
норму добра и совсем не интересуется счастьем живой неповторимой индивидуальной человеческой личности.
Христианство в своих первичных и девственных суждениях не только усомнилось в том, что идея добра является верховной в
жизни, но и резко противоположило свою мораль морали, основанной на идее добра и
норме добра.
Добро есть цель
жизни, т. е.
норма, закон, который мы должны исполнять.
И она не только терпит услуги социально полезной лжи, но она ее требует и превращает в
норму общежития, она не допускает человека к первоисточнику
жизни.
Нравственная
жизнь должна слагаться не по цели и
норме, а по образу и творческому излучению.
Этика закона, как этика греха, узнается потому, что она знает отвлеченное добро, отвлеченную
норму добра, но не знает человека, человеческой личности, неповторимой индивидуальности и ее интимной внутренней
жизни.
Этика законническая, нормативная, для которой свобода есть лишь условие выполнения
нормы добра, не понимает трагизма нравственной
жизни.
В трагизме
жизни есть много условного и преходящего, невечного, связанного с формами социального быта, с социальными
нормами, со старыми ложными воззрениями и суевериями.
Нужно дать человеку возможность обнаружить его творческую энергию и творческие дары, не задавливать его внешними предписаниями и не опутывать его
жизнь неисчислимым количеством
норм и табу.
В соотношениях этики и социологии отражается мировая подавленность нравственной
жизни социальностью, социальной дисциплиной и социальными
нормами.
Закон же и
норма знают элементарные и нетрагические случаи
жизни — не следует убивать, красть, развратничать и т. п., и это одинаково для всех людей.
То, что было сознанием в
жизни древних обществ, установленные законы,
нормы, ограничения, делается потом подсознательным и существует как атавистический инстинкт.
Но само трагическое возникло тут не из вечного источника
жизни, а из столкновения с социальными формами и
нормами.
В Евангелии всегда открывается абсолютная
жизнь, в нем нет ничего относительного, но абсолютность эта всегда есть раскрытие Царства Божьего, а не внешняя
норма и закон для нашей
жизни.
Христиане придумывали всякие другие
нормы и правила для обоснования своей
жизни.
Через несколько дней с меня моя мадридская"прострация"окончательно слетела. Я вошел в
норму правильной гигиенической
жизни с огромными прогулками и с умеренной умственной работой. От политики я еще не мог отстать и получал несколько газет, в том числе и две испанских; но как газетный сотрудник я мог себе дать отдых, привести в порядок мои заметки, из которых позднее сделал несколько этюдов, вернулся и к беллетристике.
Напротив! Они не задавались «вопросами», но зато были восприимчивы ко всем веяниям
жизни, с большим фондом того, что составляет душевную
норму. Как девицы, выезжающие в свет, они охотно танцевали, любили дружиться без излишнего кокетства, долго оставались с чистым воображением, не проявляли никаких сознательно хищнических инстинктов.
Все силы должны быть отданы на эмансипацию земного человека, эмансипацию трудового народа от непомерных страданий, на создание условий счастливой
жизни, на уничтожение суеверий и предрассудков, условных
норм и возвышенных идей, порабощающих человека и мешающих его счастью.
Русские писатели не закованы в условных
нормах цивилизации и потому прикасаются к тайне
жизни и смерти.
Идеальная
норма и идеальная ценность подавляют человека, его эмоциональную
жизнь.
Но духовная
жизнь не есть исполнение правил, законов,
норм, не есть послушание «общему», общеобязательному, признанному нормальным.
В познании объективация вырабатывает понятия и рационализирует действительность, не зная индивидуального, в общении людей вырабатывает форму государства, права, семьи, несоизмеримые с внутренним существованием, с тайной личности, в моральной
жизни вырабатывает
нормы, бессильные просветлить и реально изменить
жизнь людей, в
жизни религиозной догматы, каноны и институты, прикрывающие реальное отношение к Богу и к ближнему, и т. д. и т. д.